И как-то я увидел пьяного. Их вообще в Москве было немного: и граждане были небогатые, и отлавливали их, и сдавали в вытрезвители. Обливали холодной водой из шланга, давали 15 суток. Часто стригли наголо: не позорь стремящееся в светлое будущее социалистическое общество.
Но вот – он зашел в этот сквер с бабушками и с мамами с детьми, уже сильно поддатый, хотя, конечно, я тогда и слов таких не знал: заплетаясь ногами, в перекошенном пиджаке, доковылял до лавочки и плюхнулся. Мамаши с колясками брызнули в стороны, а бедняга достал из внутреннего кармана пиджака заткнутую свернутой газетой ополовиненную поллитру – и отглотнул. Теперь думаю, что у него было какое-то горе. Оштрафовали, не дали премию или жена ушла – а может, что-нибудь и серьезнее.
Я зачарованно смотрел, мне было года четыре. И тут же в сквер – прямо минут через пять – с грохотом въехал милицейский Урал с коляской. Это теперь Урал – здоровенный грузовик с автозаком, решетками на окнах и с ОМОНом, а тогда были раскрашенные мотоциклы. Большая с тех пор случилась эволюция. Двое спрыгнули с сидений, неторопливо подошли к нарушителю и легко сдернули человека с лавки. Не так, как сейчас, сразу заламывая руки за спину и ведя бегом с сильным наклоном задержанного вперед, причиняя неизвестно зачем боль – а просто взяли под руки, сняли с лавки, это были не скамейки, а именно лавки с толстыми спинками, и ловко закинули в четыре руки в коляску мотоцикла.
И поехали. И тут он махнул рукой, очень русский жест полного отчаяния и безнадеги: типа теперь уж точно всё пропало.
Сейчас так и не машут, у Шукшина в фильмах, наверное, есть.