Огромный как на картине Грекова «Трубачи Первой конной» геликон – который для того, чтобы играть, надо надевать на себя, как спасательный круг, старый-старый, весь в патине, с несколькими довольно ощутимыми вмятинами, но без дыр, с тремя клавишами, позволявшими увеличивать или укорачивать высоту (или длину?) воздушного столба, и тем самым менять тональность – он лежал на шкафу с какими-то утюгами и эмалированными кастрюлями свернувшимся латунным удавом и шептал:
– Купи меня отсюда.
Стоил он 7 рублей 50 копеек – и я понимал, что это чудо, что так не бывает, не может быть, и больше в жизни никогда уже не будет. Да только вот, хотя у меня была повышенная стипендия – целых 45 рублей – я ее успел уже всю пристроить: большую часть разбазарил за сплошные подряд майские праздники, а на остальное закупил для друзей водки и пива: на следующий день у меня был день рождения. Про закуску как-то не думалось: в комнате в общежитии был запас картошки, а потом ребята наверняка скинутся и купят какой-нибудь рыбы: Калининград, где я жил и учился, был портовым городом, и рыбы в магазине Океан продавалось просто десятки сортов – ну, биологических видов, конечно – вплоть до морского угря р. Conger сантиметров 20-ти в диаметре (вкусен, но сильно костляв специальными косточками, облегчающими ему извивающиеся движения). Причем вся рыба продавалась в пределах 40-70 копеек за килограмм – и хотя курица на рынке стоила 25 рублей штука, а ближайшее мясо вообще лежало в магазинах Литвы, мы знали, что в других городах позднебрежневской Российской Федерации нет не только мяса, но и рыбы тоже, и радовались своему везению.
Я снял геликон со шкафа, проделся в него, протер рукавом мундштук и подул – и он откликнулся благодарным хриплым квакающим басом. Повторюсь: желание купить было совершенно иррациональным – я не умел играть ни на одном инструменте, здесь явно зашкаливала эстетическая составляющая.
На меня сразу заорали, чтобы я перестал хулиганить, я с сожалением положил вещь на шкаф, попросил, чтобы трубу никому не продавали – и побежал в общагу занимать деньги.
В комнате мы жили вчетвером: кроме меня – два болгарина и украинец.
И все трое были дома, никуда не разбежались. На болгар я особенно надеялся: у них были какие-то уж совсем повышенные болгарские стипендии.
И я честно попросил семь рублей пятьдесят копеек, даже не восемь для круглого счета – а ведь можно бы было потом после покупки еще и бутылку пива триумфально выпить.
– Это что же, Борисыч, ты такое прихотливое купить выпить удумал? – спросил любивший щегольнуть виртуозным русским, которому я же его и учил, Здравко, – ты подожди до завтра, мы же уже прикупили и кое что заначили от самих себя, чтобы сегодня не найти.
А остальные промямлили, что глупо думать, что я тут один такой, кто уже всю стипендию за праздники просадил.
Я рассказал про ждущий меня в комиссионке у рынка инструмент – и все трое насупились.
– Да, хорошая, наверное, штука, – сказал Здравко, – но денег и впрямь нет по-честному.
Я крякнул – и пошел к своей подружке, но там все реплики повторились практически дословно: что за странная сумма? что за спиртное мне так приглянулось? нужен ли фальстарт перед завтрашним днем рождения?
Я объяснил про геликон – и она тоже расстроилась: что находка, конечно, волшебная, и цена почти никакая, и в хозяйстве очень пригодится, но вот денег совсем нет.
Я начал уже даже и тревожиться: а дождется ли моя – а иначе я ее уже и не ощущал – труба там на шкафу, подумал совсем немного и отправился по этажу девочек. Многие из них праздники проводят все-таки не в таком карнавале, как мы, и у многих какие-то деньги все же остаются. Ну – и, конечно, где по два рубля, где по три, но назанимал. И даже целых восемь рублей – так что еще потом триумфально и пива попью. И я помчался под сияющим майским солнцем мимо клумб с распустившимися здоровенными тюльпанами в комиссионку.
На шкафу ничего не было. «А, ну они же для меня отложили» – сообразил я. И попросил продавщицу принести мою трубу.
– А ее купили, – беспечно ответила деваха, – минут пятнадцать назад. Немного она вас не дождалась.
Я почувствовал, как слабеют ноги.
– Как – купили? – пролепетал я, – ведь я же просил отложить?
– Ну, вас больше часа не было, а тут пришли люди, заплатили, а вы, может, вообще бы не пришли.
– Но я же пришел, – тихо сказал я.
Но она уже потеряла ко мне интерес.
Пиво в магазине при рынке было, но оно было теплым. Я купил двухлитровую оплетенную пластмассой бутылку болгарской Гъмзы – и поплелся домой в общежитие. Солнце посерело и мир съежился.
Дома я молча поставил бутылку на стол и достал с полки четыре стакана.
– Ага, все-таки не геликон, а бутылка, – констатировал Здравко, – а говорил, что на геликон. Слушай, – всмотрелся он в меня, ты что-то выглядишь херовато?
– Продали геликон, – ответил я как можно спокойнее, – я туда пришел, а его уже не было.
– Пичка стринкина, – посочувствовал Здравко.
Я открыл бутылку, налил в стаканы, бормотнул «с наступающим!», выпил залпом и лег на кровать с «Зоологией беспозвоночных» Догеля: очень успокаивающее чтение. И я вникал одним полушарием в частную жизнь и систематику ракообразных, а другим дивился тому, какой же я все-таки баран: ну чего вот я так огорчился, что не купил при и так дефиците денег предмет, на котором даже и играть не умею, а может и не выучился бы никогда?
Или меня так вероломство продавщицы надорвало, которая ведь пообещала мне трубу оставить, и тут же продала ее кому-то еще? Да и как не расстраиваться, когда и впрямь красива штука была невероятно – и с какой-то ведь своей историей и с осанкой благородной старости.
А с другой стороны – мне завтра 22 года исполняется, взрослый человек уже, а о некупленной игрушке печалюсь, ведь бред же.
Ну а наутро ребята меня быстренько поздравили, а подружка Оля просидела со мной рядышком на всех парах, и я держал под столом левую руку у нее на бедре, и мы даже сумели несколько раз поцеловаться, пока лекторы отворачивались.
А потом мы пошли в общагу – и ребята достали свои припасы, а я свои, и мы оценили объединенные усилия, и поняли, что завтра в институт можем и не успеть. А Оля принесла рыбу, только не мороженую, а скумбрию холодного копчения и вяленых морских карасей – под водку с пивом так даже и лучше.
Рыбу почистили, нарезали, налили по первой. Ребята встали, и Оля тоже со стаканчиком в руке. И тут вместо поздравлений Здравко и говорит:
– Вы тут пока замрите и не пейте, а мы с Олей отойдем на пару минут. Нет, – поправляет сам себя, – неправильно: сначала все выпьем, чтобы стакашки не ставить, а потом уже отойдем, так правильнее будет. С днем рождения, Борисыч!
Все поздравили, выпили, пива открыли, Оля водку запила, на мне повисела, ножками подрыгав, и говорит Здравко:
– Пошли, пора уже.
И они вышли из комнаты, оставив меня с уколом ревности – но тут же и вернулись, мы едва успели с ребятами по второй налить и выпить. Вдвоем Оля и Здравко держали – как венок – геликон:
– С днем рождения, Борисыч!
Дальше, когда уже еще подвыпили, они мне рассказали.
Как только я описал им геликон, они сразу поняли, что это самый отличный подарок на день рождения – к тому же сразу видно, насколько мне хочется. И Оля то же самое поняла, когда я к ней пришел – и когда я пошел по девочкам деньги занимать, она тут же к ребятам побежала, и они сразу в комиссионку пошли. Там еще пришлось продавщицу поуламывать, потому что она никак не хотела инструмент продавать: говорила, что труба уже отложена для покупателя. Хорошо, что они догадались меня описать: кудрявый, в очках – и объяснили, что для меня и покупают.
– А когда уже тащили трубу в общагу, – закончили они, давясь от хохота, – увидели, как ты, размахивая руками, в комиссионку торопишься.
Они меня издалека увидели, а я их – нет, потому что у меня глазки слабые. И они, чтобы не испортить сюрприз, прыгнули вчетвером в клумбу с тюльпанами и геликон собой прикрыли, потому что он блестел – и боялись больше не ментов, которые могли их из клумбы за жопы вытащить, а что я мог их заметить. А когда я пронесся мимо, ничего по сторонам не видя, выскочили из клумбы, отряхнулись – и помчались с геликоном в общагу: в комнате соседей его прятать, чтобы я у нас в комнате на него не натолкнулся.
А потом, когда я пришел убитый, даже хотели мне его тут же и подарить, чтобы так не расстраивался – но потом решили, что в день рождения все-таки еще радостнее будет.
Так геликон поселился у нас. Я так и не научился извлекать из него ничего, кроме рева, кваканья и попердывания, а Здравко быстро освоил технику и, сидя вечерами на подоконнике, выдувал жутким басом какие-то балканские мелодии.
Однажды, едва он успел убрать, наигравшись, трубу в платяной шкаф – а то уже пол-общаги приходило, просили дать им подудеть на несколько дней – в дверь сильно и требовательно постучали.
В комнату вошли озабоченный капитан внутренних войск и два прапорщика.
– Вы, конечно, знаете, – хмуро сказал капитан, – что окна вашего общежития выходят на двор Следственной тюрьмы Калининградской области. У заключенных режим, подъем рано, а вы тут играете на каком-то музыкальном инструменте, и не даете им заснуть. Мы вынуждены этот ваш инструмент изъять. Предъявите, пожалуйста.
Здравко гостеприимно повел рукой: четыре застеленных кровати с панцирными сетками, обеденный стол посередине, четыре стула, несколько полок с книгами да еще кривобокий шкаф с каким-то барахлом.
– Вы, наверное, комнатой ошиблись, товарищи офицеры: мы-то тут тоже часто слышим, как кто-то неподалеку играет на чем-то, да еще и фальшивит иногда. Вы уж найдите инструмент, это и наша просьба – а то ведь и нам по вечерам заниматься мешает.
Один из прапорщиков присел на корточки и заглянул под кровати.
– Не здесь, – коротко сказал он капитану.
И они ушли.
На следующий день приходила куратор курса. Она вела у нас Научный дарвинизм, а поскольку фамилия у нее была Маркелова, то и ее предмет иначе как маркелизмом не называли.
– Мне доложили, что вы прячете у себя геликонскую трубу и мешаете всем заниматься, – начала было она, но ее мы сплавили еще быстрее, чем тюремщиков.
Но геликон из шкафа больше не доставали, и уж конечно больше уже не дудели.
А через месяц началась практика. Все разъехались кто куда, и Оля уехала, а Здравко и меня оставили на кафедрах – его учиться нужному в Болгарии рыбоводству, а меня – собирать материал для диплома по ихтиопаразитологии. Со жратвой – точнее, без нее – было совсем плохо, и я предложил отнести геликон в комиссионку. Здравко нахмурился, покряхтел – но мы взяли геликон и пошли. Да и то сказать – ну а как бы я потом его в Москву вез, с двумя-то еще чемоданами?
В комиссионке – в другой комиссионке, не там, где покупали – нам дали за трубу тридцать рублей, а вскоре мы научились воровать в рыбхозе карпов, и жизнь наладилась.
Хотя иногда геликон и жалко было: уж очень он был красив, и квакал нежно.
А еще через пару лет – а может, через три – я был в Болгарии в гостях у Здравко. Бродили по Софии и наткнулись на комиссионный магазин музыкальных инструментов.
–Зайдем, что ли? – улыбнулся Здравко.
Геликон мы увидели сразу: он лежал, развалясь, на шкафу с корнетами и валторнами, смотрел на нас сверху вниз – и презрительно молчал. У него даже вмятины были абсолютно на тех же местах.
На ценнике было написано «1420 лев». А лев тогда был дороже рубля, их обменивали один к полутора: перед нами на шкафу стоял автомобиль «Запорожец».
О чем я подумал, было настолько понятно, что Здравко сказал:
– Ну, ладно, допустим, что мы бы тогда его не продали. Ну и кто бы тебя пустил с геликоном в Болгарию? Не ерунди, не переживай.
Мы попрощались с геликоном – но он так и не ответил – и пошли пить вкусное болгарское пиво.
А переживал я не из-за денег, а оттого, что смалодушничал и не вывез его из Кенига в Москву – чего там, ну проводили бы друзья до поезда, а в Москве встретили бы… и висел бы он у меня дома… и сейчас бы вот висел. И я, может быть, сумел бы все-таки за это время научиться играть какие-нибудь «К Элизе» или 40-ю Моцарта: та-ра-рам-та-та-там-та-та-та-там… кто еще такое на геликоне играет?
Да и Оля давно уже замуж вышла – вот вскоре после той практики и вышла.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →