В эвакуации она с мамой – моей бабушкой – и младшим братом жили в Архангельске, на самой окраине, на берегу. Город бомбили: несмотря на заградительный огонь зенитчиков, немцы делали попытки добить прорвавшиеся суда конвоя при разгрузке в порту, были налеты на склады и железную дорогу. Архангельск был деревянным и после бомбежек горел.
Было очень страшно – и мама уходила гулять на Двину. Ее никто не контролировал: отец – мой дед был на фронте, а ее мама – моя бабушка-пианистка – сутками убирала навоз в коровнике, чтобы за это принести детям несколько картофелин. Другой еды, в общем, и не было. Молоко еще иногда.
И вот однажды мама нашла на берегу стеклянный флакончик с пробочкой – из-под одеколона или лосьона. Наверное, его кто-то из иностранных моряков выбросил – но это теперь понятно, а тогда ей казалось, что он откуда-то издалека-издалека приплыл, из-за моря.
И он был настолько красивым, настолько не соответствовал всей окружающей грязи, голоду и холоду, настолько в их тогдашней жизни ничего подобного не было, что мама несколько дней проплакала.
Потому что она представляла себе человека, который где-нибудь в Англии или, скажем, в Норвегии потерял такую красоту, и как он теперь там горюет и убивается.
Потому что идет война, и у них там, конечно, тоже ничего красивого нет. И у этого человека, который флакончик потерял, тоже в жизни больше уже ничего красивого нет - и не будет.
В 1942 году маме было 11 лет.
Она еще не знала, что ее отец через год погибнет под Сталинградом.